Новости

Здравствуй, старый друг мой, Ветер!

Что, пришла твоя пора?

Столько цвета, столько света,

В небе синь и желтизна.

И пурпурный, и зелёный

Розовый и золотой,

Расписали плащ твой, Ветер!

Мой дружочек дорогой. Может, под моё окошко,

Ты по дружбе залетишь?

Мы, обнявшись, завернёмся

В осени цветную тишь.

Рисунок моей ученицы одноклассницы моей дочки. Им было тогда лет по 9 — 10 Это была графика. Немного подкрасила.

Я впрыгиваю в кладовку и сжимаюсь кулачком. Хлопок двери, щелчок щеколды. В нос бьёт кисло-солёный запах замкнутого пространства. И мгновенно упавший мрак перекидывает меня в мир нечеловеческого страха. Растопырив глаза, всматриваюсь в эту ватную черноту. Не хватает воздуха даже для вскрика. Только «Мамочка, родненькая я-я-я-я…» шопотливым эхом, отражаются в барабанных перепонках.
Сижу неподвижно минут пять. Кто-то всеми двадцатью ледяными пальцами, медленно ощупывает моё лицо, плечи. Дотрагивается до каждого пальчика и волоска, и замораживает их.— А-а-а-а…
Протягиваю вперёд онемевшие ладони. И они, протыкая вязкую мглу, окунаются во что-то волосатое, мягкое — живое. И мои руки будто приклеенные, и независимо от замороженного страхом тела, продолжают изучать это.— Мамочки, лапа. А вот вторая.
Губы шевелиться, беззвучно комментируя кошмар такого открытия. А пальцы, дрожа, но, не останавливаясь, продолжают ощупывать существо. Мелко перебирая ими, пытаюсь добраться до ужасной головы. Приподнимаюсь, но оступаюсь. И чтобы не сгинуть в этой бездонной мгле, судорожно хватаюсь за скользкий меховой бок.
И мы вместе валимся на дно его пещеры, усыпанной чем-то мягким и твёрдым, пахнущим, как старые шапки и сапоги. Чудовище наваливается на меня. Задыхаясь в смраде его нафталинового духа, набираю в грудь побольше воздуха, и неожиданно слащу свой тихий голосок.
— Мамочка, здесь Хока.— Мариночка, что ты там делаешь?
Дверь кладовки распахивается, и в сияющем проёме стоит мама. — Заигралась? Ну, посмотри. Какая это Хока? Вылезай. Ну как моя шуба могла на тебя напасть.И протягивает ко мне руки.
Чернильные паучата тьмы, разбегаются по углам. За ними отправляется и мой страх. Ещё не совсем придя в себя, резко откидываю обросшую блестящим мягким мехом Хокину лапу.— Ой. Это же рукав.
Мамины ладони пахнут булочками и мятой.
— Ну, зачем ты туда забралась, пойдём чай пить.Я размазываю по щекам слёзы счастья.
— Мама, знаешь, Хока добрая. Она останется жить в кладовке, и будет со мной играть.— Фантазерка. Пусть, хотя бы, до завтра отдохнет.

История первого свидания в 1860 году.
Тренога мольберта никак не хотела удерживать загрунтованный белым колером холст. Дрожащими пальцами я зажег свечи, стараясь угадать, как будут играть трепетные отблески на их милом личике, как засияют тонкие почти детские пальчики рук. Оставил канделябр супротив дубового стола, затем выбрал резной без подлокотников стул, и подвинул поближе. Так барышне будет удобней позировать. И стал ждать.
Тренога мольберта никак не хотела удерживать загрунтованный белым колером холст. Дрожащими пальцами я зажег свечи, стараясь угадать, как будут играть трепетные отблески на их милом личике, как засияют тонкие почти детские пальчики рук. Оставил канделябр супротив дубового стола, затем выбрал резной без подлокотников стул, и подвинул поближе. Так барышне будет удобней позировать. И стал ждать. Какое провидение привело меня сюда? Чудо, право чудо, случившиеся утром. А дело было так. По наставлению моего учителя Алексея Гавриловича Венецианова штудировал я, на берегу барского озера изображение пейзажа. И чрезвычайно увлекся этим. И вот, мой взгляд, случайно, отвратился от холста, и что же? Я вижу барышню Лидию Николаевну, с любопытством наблюдающую за моими неловкими упражнениями, чем они чрезвычайно смутили меня. Барышня сидели в завитой диким виноградом беседке, и как только я посмотрел в их сторону, тут же сделали вид, что читают. Заговорить бы, но как можно, крепостному художнику без большой нужды с хозяйской дочерью разговаривать. Какое провидение привело меня сюда? Чудо, право чудо, случившиеся утром. А дело было так. По наставлению моего учителя Алексея Гавриловича Венецианова штудировал я, на берегу барского озера изображение пейзажа. И чрезвычайно увлекся этим. И вот, мой взгляд, случайно, отвратился от холста, и что же? Я вижу барышню Лидию Николаевну, с любопытством наблюдающую за моими неловкими упражнениями, чем они чрезвычайно смутили меня. Барышня сидели в завитой диким виноградом беседке, и как только я посмотрел в их сторону, тут же сделали вид, что читают. Заговорить бы, но как можно, крепостному художнику без большой нужды с хозяйской дочерью разговаривать.

Они же, первые окликнули меня.

— Эй. Сорока. Тебя Гришкой зовут? Чудный пейзаж получается. Григорий, а мой портрет сможешь написать?

Пока их карие глаза прямо смотрели на меня, я стоял как вкопанный, И только когда барышня отвили взгляд, смог ответить.

— Барышня, Лидия Николаевна, без разрешения вашего батюшки Николая Петровича никак нельзя.

— Так, я спрошу его сегодня же. Он не откажет мне. Приходи после заката в папенькин кабинет. Там рисовать будешь.

О таком счастье разве можно было мечтать, так близко любоваться этим ангелом на земле.

В смятении я быстро собрался и пошел прочь. Затем, как в лихорадке, провел вторую половину дня, а ближе к вечеру, сказался больным. Но зайдя к себе, вместо того чтобы лечь, вытащил из-под лавки сундучок, где на самом дне, под праздничным сюртуком, сохраняю штудии человеческой натуры, сделанные у благодетеля моего Александра Гавриловича. И стал тщательно изучать их. И вот, наконец, наступили сумерки. Я одел чистую рубаху, взял, все для работы отправляется в хозяйский кабинет. Прошло около получаса, а барышня не появлялась. Руки по-прежнему дрожали, ноги, как будто, подкашивались. Видимо, Лидия Николаевна забыли, в шестнадцать то лет.

Расстроившись, начал было собирать кисти, как из темного угла кабинета раздался тихий смешок. И затем будучи обнаруженной, барышня выпорхнули из тени огромного книжного шкафа. И садясь на приготовленный стул, они уже вовсю смеялись.

— Сорока, неужели ты думал, что не приду? Я здесь давно наблюдаю. Как садиться?

И тут меня вновь схватил столбняк. Лицо густо покраснело. И ожидая их новых насмешек, уже готов был сквозь землю провалиться. Но это мое смущение, ничуть не позабавило Лидию Николаевну. Они перестали смеяться и сочувственно взглянули на меня.  

— Ну, полно, сколько тебе лет?

— Было восемнадцать годов.

— А смущаешься как ребенок. Так как мне сидеть?

— Как сядете, так и хорошо будет. Только посмирней.

Барышня приобрели серьёзный вид. Теперь я мог внимательно, разглядеть Лидию Николаевну. Они, казавшиеся ранее легкомысленной кокеткой, неожиданно поразили разум мой, своего естества природной красотой.

В их облике не было резких углов, говорящих истинному художнику, о грубости или взбалмошности характера. И пошлых округлостей, намекающих оному на поверхностность мысли и легковесность жизни души. Формы почти детского тела определялись овалами. И я поразился гармонии игры их пропорций.

Внимательных взгляд карих глаз, своды округлых бровей, аккуратно уложенные волосы, легкая смуглость кожи и овальный вырез белого платья, утягивающего стройный стан, все в этом образе напоминало итальянский женский портрет. Копию, которого видел в мастерской, у соседа нашего и моего благодетеля Венецианова. Теперь можно браться за карандаш. 

Когда же общий набросок был готов, я обнаружил в себе некоторую перемену. Присутствие Лидии более не смущало, как не смутило бы присутствие близкого человека. Я умиротворился и продолжил работать.

Но все же, чего-то не хватало в этом одновременно строгом и нежном образе. И я решился!

— Лидия Николаевна. Отдохните немного, я мигом вернусь.
Засим бросился из комнаты. Как добежал до своего закутка не помню. Открыл сундучок и во внутреннем кармане праздничного сюртука нащупал бархатный мешочек. Схватил его, и крепко прижимая к груди, понесся обратно.

Барышня ожидали на прежнем месте. Но при виде меня сжимавшего нечто в руках, они встрепенулись.

— Что это у тебя?

— Вот Барышня наденьте. Это оживит ваш образ.

И я подал ей единственное, богатство, оставленное мне матушкой. Нитку коралловых бус. Барышня замерли, всего лишь на мгновенье. Затем в выражении их глаз что-то поменялось.

— Помогите надеть, и подайте зеркало.

Лидия Николаевна поднялись. Я сделал шаг навстречу.

О, если бы сейчас вспомнить смог, как обвел холодными пальцами их детскую шейку. Как случайно дотронулся до теплой бархатистой кожи, и от затмившего мой взор волнения не мог застегнуть простой замок. Но я не помню этого, Не смею помнить.

Туман в голове рассеялся, когда барышня заняли свое прежнее место. И теперь я не могу найти слов, чтобы описать их преображение. Маменькины коральки, ожили на нежной шее, и лицо Лидии Николаевны также преобразилось. Губы стали, как будто сочней, а на смуглых щеках появился румянец.

Милая Лидия! Ах, Лидия я люблю вас. Эта мысль вопреки воле так и рвалась к моим устам. Но я все плотней и плотней сжимал их.

На следующее утро барышню увезли в пансион. И более я не видал Лидию. Портрет дописал уже по памяти. 

Ныне Государь Батюшка, обещал нам вольную. Сосватаю невесту из бывших крепостных. Женюсь. Буду жить в деревне, иконы писать. А бусы? Что бусы. Дай бог Лидия Николаевна хранит их.